Редберн: его первое плавание
Герман Мелвилл
Переводчик Роман Каменский
Корректор Яна Веретнова
Дизайнер обложки Егор Лаптарев
© Герман Мелвилл, 2021
© Роман Каменский, перевод, 2021
© Егор Лаптарев, дизайн обложки, 2021
ISBN 978-5-0053-9906-9
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
К 200-летию Германа Мелвилла
Глава I
Как у Веллингборо Редберна зародилась любовь к морю и как она развивалась
«Веллингборо! Узнав, что ты идёшь в море, предлагаю тебе взять с собой мою охотничью куртку, она простая, бери её, она убережёт от других расходов. Смотри, она довольно тёплая, прекрасные длинные поля, крепкие роговые пуговицы и множество карманов».
Так говорил мне мой старший брат по простоте и широте своего сердца в канун моего отъезда в морской порт.
«И ещё, Веллингборо, – добавил он, – так как у нас обоих денег немного и тебе нужно снаряжение, а мне дать нечего, то ты можешь взять с собой моё охотничье ружье и продать его в Нью-Йорке, чтобы после купить всё необходимое. Ну же, возьми его, оно мне теперь не нужно, я не могу найти ему пороха».
Я был тогда мальчишкой. Незадолго до этого моя мать переселилась из Нью-Йорка в прелестную деревушку на реке Гудзон, где мы и жили в тиши в небольшом доме. Я был, к сожалению, разочарован несколькими планами своей будущей жизни, наброски которых уже имелись; необходимость сделать что-нибудь для самого себя, объединившись с природным стремлением к странствиям, теперь сговорились со мной, для того чтобы послать меня в море в качестве матроса.
За много месяцев до этого я детально изучал старые ньюйоркские бумаги, восхищённо просматривая длинные колонки
рекламных объявлений о судах, и во всех видел странное романтическое очарование. Много раз я пожирал глазами такие объявления, как это:
«На Бремен».
«Обитый опаянными медными листами бриг „Леда“, почти закончивший свою погрузку, отплывает в вышеупомянутый порт во вторник двадцатого мая. Обращаться по вопросам фрахта или пассажирских мест со стороны улицы Кунтис-Слип».
Перед моим молодым внутренним воображением каждое слово в такой рекламе представало в объёмной реальности.
«Бриг!» Само это слово вызывало в уме образ чёрного, несомого морем судна с высокими, удобными бортами и распущенными мачтами и тросами.
«Обитый опаянными медными листами!» Они точно пахли солёной водой! Как же должны были отличаться такие суда от деревянных одномачтовых зелёных и белых шлюпов, что прежде ходили вверх и вниз по реке мимо нашего дома на берегу.
«Почти закончивший свою погрузку!» Какое важное объявление, почти предположение о наличии пыльных товаров и коробок с шелками и атласами в сравнении с тем, что заполняло презренные палубы – мерзким грузом из сена и древесины, с которым я был знаком по своему речному опыту.
«Отплывает во вторник двадцатого мая» – и газетная сухость датируется пятым числом месяца! Целых пятнадцать дней впереди, подумайте об этом; это важное путешествие, и потому время отбытия парусного судна было установлено настолько рано – об отбытии речных шлюпов анонсы не печатались.
«Для фрахта или пассажирских мест!»
Подумайте об обитом опаянными медными листами бриге и приёме пассажиров на Бремен! И кто мог идти в Бремен? Никто, кроме, несомненно, иностранцев, темнолицых мужчин с чёрными, как уголь, бакенбардами, говорящих по-французски.
«Кунтис-Слип».
Сколько ещё бригов и сколько ещё судов должны стоять там! Кунтис-Слип должна была располагаться где-нибудь поблизости от мрачных складских фасадов с ржавыми железными дверями и ставнями и крытыми черепицей крышами, и наваленными старыми якорями и якорными цепями. Также в том районе было очень много старомодных кафе с загорелыми морскими капитанами, входящими туда и выходящими, курящими сигары и говорившими о Гаване, Лондоне и Калькутте.
Всему этому моему воображению заметно помогли неопределённые тёмные воспоминания о причалах, и складах, и погрузке, которыми снабдила меня моя жизнь в морском порту в раннем детстве.
Особенно помню, как я стоял с моим отцом на причале, когда большое судно, идя полным ходом, огибало оконечность пирса. Я помнил эти тяжкие «хо!» от матросов, как только поверх высоких бортов показывались их шерстяные шапки. Я помнил, как размышлял о том, как они пересекали великий океан, и о том, что то же самое судно и те же самые матросы, тогда так близко стоящие от меня, через некоторое время уже фактически окажутся в Европе.
Добавлю к этим воспоминаниям образ моего отца, ныне покойного, несколько раз пересекавшего Атлантику по коммерческим делам, поскольку он был импортёром с Брод-стрит. И зимними вечерами в Нью-Йорке под хорошо памятный горящий морской уголь на старой Гринвич-стрит он рассказывал моему брату и мне о чудовищных, высоких, как горы, морских волнах, о мачтах, сгибающихся, как ветки, и многое о Гавре и Ливерпуле, о вырастающем шарообразном куполе Святого Павла в Лондоне. Действительно, во времена моей молодости мои мысли о море по большей части были связаны с землёй, а именно – со старыми прекрасными землями, наполненными заросшими соборами и церквями и длинными, узкими, кривыми улицами без тротуаров с обрамляющими их необычными домами. И особенно я старался представить, как такие места должны выглядеть в дождливые дни и субботние, и действительно ли у них там есть дождливые дни и дни субботние, как у нас здесь; и действительно ли там мальчики ходят в школу и изучают географию и носят свои вывернутые наизнанку воротники рубашки, а в знак траура – чёрные ленты, и позволяют ли им их папы носить ботинки вместо той обуви, которую я так не любил из-за любви к ботинкам, которые выглядят более мужественно.
Когда я стал старше, мои мысли взлетели выше, и я часто впадал в долгие мечты о дальних путешествиях и странствиях и обладании знаниями, позволяющими говорить о дальних и варварских странах; с каким почтением и удивлением отнеслись бы ко мне люди, если бы я только что вернулся с побережья Африки или Новой Зеландии, и как романтично и томно выглядели бы мои загорелые щёки, и как я пришёл бы домой в иностранной одежде из дорогой и роскошной ткани и ходил бы в ней вверх и вниз по улице, и как мальчишки-бакалейщики поворачивали бы головы и смотрели бы на меня, когда я проходил мимо. Ведь я очень хорошо помнил, как сам когда-то уставился на человека, на которого однажды в воскресенье в церкви указала мне моя тётя как на человека, который был в Каменной Аравии и испытал там удивительные приключения, обо всех них я прочитал своими собственными глазами в книге, которую он написал, тонкой книжечке в бледно-жёлтом переплёте.
«Посмотри, какие большие у него глаза, – шептала моя тётя, – они стали такими крупными, потому что когда он почти умер от голода в пустыне, то внезапно заметил финиковую пальму с висящими на ней созревшими плодами».
Из-за этих слов я уставился на него, пока не решил, что его глаза имели действительно необычный размер и выпирали из его головы, как глаза омара. Я верю, что мои собственные глаза, должно быть, тоже увеличились, пока я смотрел на него. Когда служба закончилась, я потребовал от моей тёти, чтобы она взяла меня с собой и последовала за путешественником домой. Но она попросила констеблей задержать нас, чтобы мы не делали этого, и поэтому я больше никогда не видел этого замечательного аравийского путешественника. Но он долго преследовал меня, и некоторое время я грезил им и решил, что его большие глаза изначально были большими и круглыми; и ещё у меня было видение финиковой пальмы.
С течением времени я все более и более обращал внимание на иностранные вещи и тысячью способами стремился удовлетворить свой вкус. У нас в доме было несколько предметов мебели, которые были привезены из Европы. Я исследовал их снова и снова, задавшись вопросом, где вырос лес, живы ли рабочие, которые сделали эту мебель, и чем они могли
